Продолжение…
Бессмысленный и беспощадный
«Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный»
(А.С. Пушкин, «Капитанская дочка»)
В трехсотлетнюю годовщину создания российской прокуратуры меня попросили дать интервью для книги о владимирских прокурорах, посвященной круглой дате.
Я вспомнил одну историю, которая послужила для меня хорошей проверкой на прочность. В августе 1991 года мне предстояло узнать, крепко ли я стою на ногах как представитель государственной власти и просто как мужчина. Мне и двум моим товарищам, которых сегодня уже нет в живых.
Эти тяжелые дни стали проверкой также для сотен прокуроров, столкнувшихся с разгулом преступности в стране, порожденной сменой эпох, шаткостью власти и полной неопределенностью в дальнейшей жизни государства.
Годы размышлений привели меня к выводу о том, что разгул преступности в нашей стране в начале 90-х имеет много общего с тем, что произошло после крушения Российской империи в феврале 1917 года. Тогда уголовные преступники, амнистированные временным правительством как «жертвы царского режима», кинулись сводить счеты с работниками суда, полиции, прокуратуры, убивая их на улице и устраивая погромы в госучреждениях. Большая часть общества или приветствовала это, или трусливо пряталась в своих домах, и лишь горстка храбрецов пыталась встать на защиту закона и правопорядка.
Нечто подобное произошло и в эпоху распада СССР. И хотя в исправительно-трудовых лагерях по-прежнему на вышках стояли часовые, те, кто находился за колючей проволокой, с чуткостью барометра реагировал на изменения в политической жизни государства.
С начала перестройки советскую пенитенциарную систему сотрясала волна выступлений против администрации исправительных учреждений.
Сладкий дух свободы, просочившийся извне сквозь бетонные стены, опутанные колючей проволокой, приводил в исступление осужденных, а иногда и к кровавой развязке.
Нередко, исполняя служебный долг, я подвергался опасности, часто даже не осознавая этого, но 20 августа 1991 года, оказавшись перед разъяренной толпой бунтовщиков, я, когда никогда, был уверен, что родные живым меня больше не увидят.
Место событий — поселок Пакино, Ковровского района Владимирской области.
О бунте осужденных в Пакинском ЛТП-4 кратко упоминалось в книге «Владимирская прокуратура. История и современность», вышедшей в 2012 году. Настало время рассказать об этих событиях подробно.
Пакинский ЛТП не был учреждением, которое обычно в разговорном сленге называется «зоной». Он не имеет никакого отношения, кроме географического, к той исправительной колонии, которая сегодня существует в том же поселке. Как ни иронично это звучит, это был профилакторий. Только специальный — «лечебно-трудовой».
Учреждение возникло в 1988 году на базе «Ковровской ИТК» (а до этого — воспитательной колонии), рассчитанной на 1000 человек, перепрофилированной в «лечебно-трудовой профилакторий для лиц, страдающих алкоголизмом». История таких профилакториев в России завершилась в 1994 году. Сегодня они существуют лишь в Белоруссии, Туркменистане и Приднестровье.
Создание ЛТП в СССР было вымощено благими намерениями — предполагалось, что приучение злостных пьяниц к труду, привитие им отвращения к алкоголю способны перевоспитать человека. Лечение проводилось недобровольно и жестко: в первый месяц пациенту выдавались большие дозы препарата «Антабас» вместе с валерианкой и анальгином, затем назначался принудительный курс рефлексотерапии. После инъекций препаратов, вызывающих отвращение к алкоголю, давали спиртное, что вызывало у пациентов рвоту. Затем следовала трудотерапия — отправка на неквалифицированные работы без оплаты труда.
Среди ученых до сих пор нет однозначного мнения об эффективности такого лечения. Споры вызывает и его недобровольный характер. Тем более, что ЛТП не относились к учреждениям здравоохранения, они являлись частью пенитенциарной системы. Срок пребывания в ЛТП составлял от шести месяцев до двух лет, и назначал его не врач, а судья.
Но тогда правоохранителей интересовал, главным образом, не медицинский, а чисто практический эффект работы таких учреждений. Главным для них было то, что ЛТП временно спасало общество от самых невыносимых его представителей — назойливых пьяниц, хулиганов и дебоширов, терроризировавших общество. Понятно, что эта часть населения была головной болью всех участковых, поскольку преступления на бытовой почве совершались ими регулярно. И жертвами, в первую очередь, становились самые беззащитные члены общества.
Страшным эпизодом в мою память врезался один случай, когда обезумевший алкоголик зимой унес пропивать валенки своего маленького сынишки. Несчастный ребенок долго бежал за отцом с плачем, умоляя его отдать последнюю обувь. Получив обморожение, малыш лишился обеих ног. Сколько в нашей стране было подобных историй!
Именно поэтому в милицию нередко поступали заявления измученных женщин, угрожавших самоубийством в случае, если супругу не продлят курс лечения еще «хоть на годик»… Такова была «райская» жизнь с мужем-алкоголиком!
Особенность Пакинского ЛТП заключалась в том, что основная часть его контингента составляли ранее судимые алкозависимые лица, в том числе и рецидивисты, нередко с сопутствующими отклонениями психики. Поэтому для силовых структур области это был куда более проблемный объект, чем любая обычная «зона».
Вспоминая роковой 1991-й, — год распада государства, могу сказать, что требовалось чудовищное напряжение воли, чтобы продолжать работу в стране, заразившейся революционной лихорадкой. «Лихие девяностые», которыми сегодня пугают детей, родившихся уже в XXI веке, не взялись ниоткуда — разгул преступности был обусловлен ослаблением государственной власти, растерянностью силовых структур перед ужасом надвигающейся катастрофы.
Не все мои друзья и коллеги выдержали это напряжение. Многие умерли от инфаркта или инсульта на рабочих местах. Прокуроры, как и другие, представители «режима», становились персонами нон грата, объектами нападок прессы и «передовых членов общества», одержимого идеями преобразований.
Интеллигенция жаждала и требовала перемен и свобод, не очень хорошо понимая, к чему они приведут. «Независимая» пресса взахлеб клеймила всех, кто пытался удержать государство от этих перемен, проклиная любую власть, и упиваясь внезапно нахлынувшей свободой, похожей на чуму. Революционное сумасшествие, охватившее значительную часть общества, заразило даже некоторых моих подчиненных.
Никогда не забуду, как несколько сотрудников, подойдя в эти дни ко мне с горящими глазами, потребовали моего переизбрания, как городского прокурора на «честных демократических выборах путем равного голосования».
— Что? — сказал я, не веря своим ушам. — Выборы прокурора города? В своем ли вы уме?
— Вы что, за старый режим, за СССР? — презрительно скривив губы, высказала мне одна их моих сотрудниц.
— Я за закон и порядок, вот за что я! — вскричал я, ударив кулаком по столу так, что с него посыпались папки с уголовными делами. Несколько крепких выражений, которыми я вернул на рабочие места новоиспеченных демократов в моем коллективе, погасили эти настроения.
Но именно тогда я с горечью осознал, к какой катастрофе мы пришли…
Не за свое чиновничье кресло я переживал. Невыносимо было видеть, как на смену четко налаженной работе государственного механизма приходит черная смута и анархия.
Страшно было за детей, которых в школе, на глазах у молчащих, а иногда и злорадствующих учителей, стали избивать только за то, что они «дети прокурора». Сегодня изобьют, а завтра убьют? И рядом не окажется участкового, потому что он ушел на митинг. А потом уйдут митинговать министры из своих кабинетов, часовые — со своих постов; рабочие оставят станки, булочники — пекарни, а дворники перестанут убираться на улицах.
Раскроются тюрьмы, колонии — и вот тогда настанет полная свобода… На улицах будут свободно убивать, грабить и насиловать. Все это уже было в истории России. Неужели это пришло опять? — думал я тогда.
Что же случилось с моими подчиненными, что заставило их так взбеситься? Почему они забыли о присяге, которую давали, становясь прокурорами?
Впрочем, разве не так в 1917 году забыли о присяге русские солдаты, наслушавшись ловких агитаторов, подкупленных германской разведкой? Тогда они, лузгая семечками, с хохотом убивали своих офицеров, пытавшихся поднять их в атаку, а потом шли брататься с врагом в немецкие окопы.
Заразившись духом этой самой «свободы», из чудо-богатырей, громивших шведов, бравших штурмом Измаил, изгнавших Наполеона, они внезапно превратились в отвратительных грязных дезертиров. И эта свобода потом нашла свое продолжение в пьянстве, грабежах, изнасилованиях и убийствах своих же соотечественников. Что же это за свобода такая, от чего? От совести, чести и долга?
С такими тяжелыми думами я сидел в своем рабочем кабинете 20 августа 1991 года, пока в дверь не постучали.
В кабинет вошел начальник УВД города Коврова Станислав Никонов. Обычно спокойный человек, боевой офицер, прошедший в составе спецгруппы «Кабальт» огонь афганской войны, он был очень взволнован.
— Василий Федорович, у нас ЧП!
— Какое еще ЧП, Станислав Николаевич? Нам уже достаточно ГКЧП (я имел ввиду Государственный комитет по чрезвычайному положению СССР — чрезвычайный орган власти, существовавший с 18 по 21 августа 1991 года).
— Мне не до шуток, — ответил он устало. — В пакинском ЛТП бунт…
-Что, как в прошлом году? — с тоской спросил я.
— На это раз все хуже. Тогда их было около трехсот, и они просто гудели. С ними можно было договориться. А сейчас поднялись все. Вооружаются, чем ни попадя. Есть информация, что уже захватили заложников, женщин — работниц медсанчасти. Начальник забаррикадировался в кабинете с пулеметом, его хотели разорвать.
— Сколько их всего?
— Не считал. Под тысячу, наверное, наберется. Я объявил тревогу, поднял весь личный состав. Они хотят вырваться на волю, разгромить сначала поселок, а потом двинуться на Ковров. Угрожают, что будут насиловать всех женщин, кто попадется, громить винные магазины. Ты ведь знаешь, там более восьмидесяти процентов судимых за тяжкие преступления.
Коротко обсудив ситуацию, мы со Станиславом приняли решение для подавления бунта подогнать к ЛТП по железной дороге специальный поезд с водометами, а на крайний случай, если не удастся сдержать толпу, на подступах к городу на каждом перекрестке выставить пулеметчиков.
Вдруг зазвонил телефон. Звонил прокурор Владимирской области Еременко В.И. (впоследствии — прокурор Санкт-Петербурга).
— Василий Федорович! Вам известно, что у вас бунт в ЛТП?
— Уже в курсе…
— Так вот, до тех пор, пока мы соберем силы для его ликвидации, приказываю тебе немедленно прибыть на место, вступить в контакт с контингентом и нормализовать обстановку. Помощь тебе окажут сотрудники КГБ. Да, и… постарайся выжить. Я на тебя надеюсь. Пока все (в трубке раздались короткие гудки).
Мы с Никоновым переглянулись. Он сидел рядом и слышал каждое слово в трубке.
— Вступить в контакт, — медленно проговорил я, — нормализовать обстановку. И постараться выжить. Это же все сущие пустяки для нас, Станислав Николаевич?
Он лишь устало провел рукой по изможденному лицу человека, не спавшего ночью. В это время в дверь вошел подполковник Кузнецов, заместитель начальника городского отдела КГБ.
— Василий Федорович, прибыл на помощь.
— Здравствуйте, Геннадий Павлович. Вам уже тоже приказали нормализовать обстановку?
— Совершенно верно!
-А где же помощь от КГБ?
— Я и есть помощь от КГБ, — сказал он, жизнерадостно улыбнувшись.
-Только один человек?
— Но зато какой! — сказал Кузнецов, подмигнув Станиславу.
— Станислав Николаевич, — сказал я, обращаясь к Никонову, вы нужны в городе. Ваша задача — дождаться подкрепления и выступить к месту бунта. Мы с Геннадием Павловичем поедем вдвоем. Попытаемся их успокоить.
Станислав посмотрел на нас, как на смертников, вздохнул и пошел поднимать личный состав.
На моей служебной «Волге» мы выехали в поселок Пакино.
— Вот, Геннадий Павлович, мы выезжали с вами на столько убийств, но никогда еще не выезжали на собственное! — мрачно пошутил я.
— Все когда-то бывает в первый раз! — невозмутимо ответил подполковник.
После таких шуток мой водитель Валера, рослый кудрявый парень, резко сбросил скорость и произнес сдавленным голосом:
-Василий Федорович, вы же знаете… У меня двое детей!
— И у нас тоже по двое, — ответили мы ему одновременно.
— Может, не пойдете к ним? — робко спросил Валера, когда мы уже подъезжали к бунтующему ЛТП.
— Валера, уезжай отсюда быстрее, — сказал я ему. — Если все закончится хорошо, я тебе позвоню.
Валеру не пришлось долго просить.
Рядом с ЛТП дислоцировался танковый полк.
Выйдя из машины, мы увидели несколько заведенных танков и стоящих рядом военных. К нам подошел полковник, представившийся командиром части. Он был настроен очень воинственно. С армейской прямотой полковник предложил задействовать свои боевые машины в подавлении бунта.
— Размажем их гусеницами по плацу, если надо! — энергично завершил он свою речь.
Мы с Кузнецовым переглянулись. Нам пришлось серьезно поспорить с командиром и даже пригрозить ему трибуналом, доказывая, что такой способ погубит сотни невинных людей, в том числе гражданский персонал учреждения (впоследствии я узнал, что жена полковника работала в одном из гражданских учреждений Пакино. Вероятно, опасением за ее судьбу и объяснялось его жгучее желание давить гусеницами восставших элтэпэшников).
Видя, что нас не сломить, полковник разочарованно махнул рукой и отошел от нас.
— Если вас убьют, я за это не отвечаю, — сказал он нам на прощание и велел заглушить двигатели танков.
Подходя к щербатым серым стенам ЛТП, опутанным колючкой, мы слышали рев сотен глоток, низкий, звериный. Удивительный феномен это стадное чувство, внезапно овладевающее толпой. Как пожар, оно становится стихией, и люди будто уже не принадлежат себе самим, а кому-то другому, кто управляет ими и посылает в их мозг импульсы зла и ненависти. Было такое ощущение, что там, за стенами, бьется в припадке какое-то чудовище, рыча на разные голоса. «Наверное, также себя чувствовали гладиаторы, выходя на арену к беснующейся римской толпе» — думал я, нажимая кнопку вызова дежурного.
Пропускной режим не действовал. Испуганный дежурный трясущимися руками открыл нам железные ворота, затем внутреннюю дверь, и наконец, мы с Кузнецовым вошли на плац Пакинского ЛТП.
Я был в прокурорском мундире, полковник — в черном штатском костюме. Оружия при нас не было. Да и зачем было его брать? Мы прекрасно понимали, что покажи мы его толпе, нас бы немедленно разорвали.
Тусклая пыль поднималась над плацем, всюду было движение сотен людей, одетых в «зековские» робы и почти раздетых: бег, рев, мат, крик… Но когда эта масса людей увидела нас, движение и шум сразу прекратились. Воцарилась напряженная тишина. Прошло несколько томительных секунд, и десятки «пациентов» бросились к нам с хриплыми угрожающими выкриками, размахивая ножами, палками и другими предметами, используемыми в качестве оружия.
— Что, суки, за смертью пришли? — выкрикнул один из нападавших с бритым черепом и голым торсом, густо покрытым синевой татуировок.
Я поднял руку:
— Мы без оружия. И пришли мы не за смертью. Мы пришли узнать причины, по которым вы взбунтовались. Кто мне внятно скажет, что случилось?
Бегущие остановились. Лица их были перекошены от злобы. Я взглянул на Кузнецова — он стоял спокойно, невозмутимо глядя на нападавших.
— Да бей их к…матери! — раздались подбадривающие возгласы из толпы. — Чего с ними разговаривать?!
Тут я увидел в толпе до боли знакомые лица ковровских уголовников. Я знал, что в этом ЛТП полно московских, тульских, рязанских и других блатных, но, как оказалось, нашлись и «свои».
Я окликнул нескольких из них по именам.
— Кого он зовет? — заволновались в толпе. — Неужто и среди нас суки завелись?
— Стойте, это наш прокурор! — закричал, подняв руку, один из ковровских блатных. — Он нормальный мужик, я его знаю! У него даже машины нет! Один паршивый мотоцикл «Восход»!
В толпе раздался дружный гогот.
— Ну и прокурор! А почему машины-то нет? Он что, взятки не берет?
— Не берет. Он честный мужик! А по моему делу протест написал на приговор! Мне убийство шили! А он доказал, что я козла за дело припорол! В защиту!
Я вспомнил, что действительно добился отмены несправедливого приговора по его делу, доказав необходимую оборону.
Вокруг нас скопилось уже около десятка знакомых по камерам и судам лиц. Один из них крикнул мне:
— Федорыч! Какого… ты сюда приперся? Жить надоело? И подбежав ближе, жарко шепнул в ухо: «Беги скорее к выходу, мы прикроем!» Но я сделал вид, что не услышал его, и продолжил свое обращение к толпе.
— Я прибыл сюда по приказу, чтобы разобраться, как начальство довело вас до такого состояния! По-моему, начальник ЛТП уже отсюда сбежал, если его здесь нет!
— Да! Крикнули из толпы, — он, гад, уже спрятался!
— А что тут разбираться?! — крикнули снова из толпы? Кормят плохо, лечат еще хуже…
В такой напряженной атмосфере мы выигрывали драгоценные минуты, в течение которых Станислав Николаевич подтягивал поезд с водометом, мобилизовал все силы и средства районного УВД и ожидал по приказу свыше прибывающего подкрепления. Увы, эти минуты растянулись почти на два часа…
За это время желание толпы разорвать нас то ослабевало, то нарастало. Инстинктивно чувствуя настроение толпы, мы постоянно меняли тактику разговора, пытаясь свести его к выслушиванию жалоб и претензий к местной администрации.
Посыпались жалобы, которые я не успевал записывать в припасенный блокнот. Наконец, когда блокнот закончился, «пациенты» принесли мне пачку бумаги и я продолжал записывать жалобы и требования.
В толпе, к нашему изумлению, появились пьяные. Позже я узнал, что из-за отсутствия надлежащего контроля во всех огнетушителях колонии (а их на стенах висели сотни) с помощью сахара и дрожжей «пациенты» выгоняли брагу. Удачно приспособленные для этих целей емкости теперь выполняли другую задачу — утоляли неугасимую жажду алкоголя.
Все требования «пациентов», по сути, сводились к одному: кормят плохо, лечат отвратительно, дают не ту работу, унижают, подвергают наказаниям за расстегнутую пуговицу… В качестве компенсации за «моральный ущерб» им срочно требовалась водка, «нормальная жратва» и «бабы». О своих намерениях они заявляли открыто, ничего не смущаясь.
Интересно, что никто из восставших не выдвигал политических лозунгов. Невзирая на остроту политического момента в стране, вооруженное противостояние двух вертикалей власти, названное потом «путчем», никто не ратовал за победу демократии, никто не призывал к выходу из СССР. Бунтовщики преследовали вполне рациональные, земные цели, требуя женщин, выпивки и «жратвы».
В какой-то момент группа самых активных подстрекателей, призывавших к расправе над нами, почти склонили на свою сторону население восставшего ЛТП. Сказывалось действие самопальной браги. Небольшая горстка наших защитников-ковровчан была в конце-концов сметена. Мы были окружены ревущей толпой, угрозы убить нас раздавались все чаще, а некоторые уже пытались перелезть через стены.
Тогда, повышая голос, я привел последние аргументы. Объявил, что силы для их охлаждения уже подтянуты. Особо резвых будут косить не только из водометов, но и из пулеметов. Активистов снимут снайперы.
— А если вам этого мало, сюда введут танки! Мы и так еле уговорили военных, чтобы они не размазали вас по плацу! — выкрикнул я в толпу, которая уже тянула ко мне руки, требуя крови.
Конечно, я сгустил краски — меньше всего на свете мне хотелось бойни. Но как еще было образумить людей, собравшихся нас растерзать? Наше убийство уж точно бы повлекло применение к восставшим самых жестких мер, и тогда массовое кровопролитие было бы неизбежным.
Пока я говорил, мы с Геннадием Павловичем стояли, спиной к спине. Его спокойная осанка придавала уверенность каждому нашему слову. Бунтующие видели, что мы действительно не боялись ни угроз, ни смерти.
В этот момент ворота резко распахнулись, и вбежала группа сотрудников милиции. При виде нескольких сотен силовиков толпа отхлынула, и «пациенты» стали разбегаться…
Впоследствии я узнал, что один из самых агрессивных инициаторов бунта все-таки ранил ножом одного из штурмовиков.
Итак, бунт был подавлен малой кровью: обошлось без жертв и кровавого месива.
Информация о заложницах не подтвердилась — ни одно гражданское лицо из персонала, включая женщин, не пострадало.
Возвращаясь домой, измученный и голодный, я хотел только одного — немного передохнуть. Но этого не получилось. В ту же ночь я выехал на убийство, совершенное бандой Иванова.
Убийства эти пошли чередой, через каждые день-два убивали таксистов. Но это уже тема другой истории.
Василий ШАРОНОВ.
Иллюстрация выполнена искусственным интеллектом.
