До сих пор помню свои ощущения, когда узнала, что один из редакторов нашей газеты оставил после себя автобиографическую повесть. Состояние эйфории, не меньше! В год 105-летия газеты (а именно столько исполнилось «Знаменке» в прошлом году) это был не просто подарок, это был некий знак свыше. Благодаря жителю Коврова Дмитрию Чунаеву (ему еще раз огромное спасибо!), книгу удалось разыскать, по ней-то я и начала готовить материал.
Вместе с автором страница за страницей я «проживала» жизнь редактора «Знаменки». Все им написанное казалось мне интересным и познавательным! Я буквально дрожала над этим текстом. И, видимо, передрожала, поменяв местами его имя и отчество: из Константина Георгиевича он превратился в Георгия Константиновича Горюнова. Объяснить, почему так произошло, не смогу и сегодня. Ошибка была горькой, настало время в ней признаться. И рассказать о фронтовом пути человека, который возглавлял нашу газету (тогда она называлась «Рабочий клич») в 50-е годы прошлого столетия.
***
Ровно через год от начала войны с меня сняли бронь и по линии горкома партии призвали в действующую армию. Из дома я уезжал дважды. Первый раз военкомат отправил меня в распоряжение областного военкомата, который формировал специальное подразделение. Но я, как оказалось, прибыл с опозданием. Меня вернули обратно. А через несколько дней военкомат вручил мне новое предписание, и я отбыл в действующую армию.
В кадровой армии мне служить не пришлось. Когда призывался, врачебная комиссия по состоянию здоровья признала негодным к строевой службе. Почти ежегодно в летние месяцы я проходил службу в терчасти. Получил военную специальность санитарного инструктора. Но я мало был знаком со стрелковым оружием. За все годы сборов истратил лишь три боевых патрона. А вот гранату, что теперь лежала в моем вещевом солдатском мешке, не то чтобы бросить, даже в руках не приходилось держать.
В мирное время человеку как-то не хочется всерьез думать, что когда-нибудь придется воевать. И я тогда предавался лишь хорошим, счастливым мечтам, не придавая значения тому, что не умею обращаться с боевым оружием. Зато теперь, когда предстоит не играть в войну, а по-настоящему участвовать в боевых действиях — основательно спохватился.
С Савеловского вокзала столицы нас в эшелоне доставили в Подмосковный лес. Одели в военную форму, разбили по отделениям, взводам, ротам, батальонам, полкам. И все время с нами занимались строевой подготовкой. Правда, не обучали стрелять, бросать гранаты. Видимо, надеялись на нашу старую закваску. Да и зачем зря транжирить боеприпасы. Скоро всего этого будет вдоволь.
И вот подан товарный порожняк: теплушки вперемешку с открытыми платформами. Предстоял путь под Белый, где в те дни шли ожесточенные бои. На крыше заднего вагона установили зенитный пулемет на случай нападения вражеских самолетов. По вагонам разместили личный состав, боевое снаряжение, конские повозки. Несколько закрытых вагонов были оставлены для лошадей, которых командование намеревалось получить где-то по дороге к Москве. Однако лошадей в эшелоне не оказалось. В пути следования на передовую повозки, груженные военной амуницией, солдатам пришлось тащить на себе.
Мелькая между лесов и безлюдных полей Подмосковья, состав на большой скорости шел вперед, навстречу фронту. День склонялся к вечеру, и уже порядком покрасневшее солнце наседало на верхушки деревьев. За торопливым тяжелым пыхтением паровоза и в такт стучавшим вагонным колесам никто из эшелона и не заметил, как из-за леса к идущему на фронт воинскому составу, крадучись, приблизились два немецких самолета. Мгновенно впереди и сзади раздались бомбовые разрывы. Разбит путь впереди паровоза. Одна из бомб упала сзади состава, в стороне от полотна железной дороги. Осколки бомбы изрешетили последний вагон, вывели из строя зенитную установку.
Дальше эшелон продолжать путь не мог. Что называется: слезай, приехали. Последовала команда разгружаться и следовать к линии фронта своим ходом. А путь был и далекий, и не из легких. На марше колонну то и дело беспокоили вражеские самолеты-разведчики. В такие моменты дивизия мигом исчезала с дороги, маскируясь, залегала в придорожной растительности, кюветах, рассыпалась по лесам и перелескам. Чаще всего мы совершали марш по ночам, а днями отсиживались, чтобы оставаться незамеченными вражеской разведкой, немецкими «рамами», то и дело парившими над прифронтовой полосой.
Но «отсиживаться» — не то слово. Солдаты были постоянно в труде. За многодневный трехсоткилометровый марш ими изрыты, перекопаны не подсчитать, какие площади земли. Счета не было сооруженным землянкам, и хоть бы раз солдату пришлось отдохнуть, воспользоваться своим трудом. Только приготовлено теплое временное жилье — слышится команда «становись», и поход продолжается до нового привала.
… Перед Белым путь в несколько километров пролегал через лес по бревенчатому настилу, кем-то проложенному на зыбкой болотистой местности. По нему особенно было трудно солдатам тащить на себе повозки с военным снаряжением. И обиднее всего, что тяжелый путь преодолевали напрасно. Белому подмога оказалась не нужна. Дивизия повернула обратно, взяв курс на Великие Луки.
***
Перед дивизией поставлена новая задача, иная цель. Появились и новые трудности в преодолении многокилометрового пути. Заморозки по утрам усилились, а солдаты одеты легко. В санчасти появились с обмороженными ногами. В холодные ночи людей мог согреть костер. Но как его разведешь в прифронтовом краю, да еще при таком большом скоплении людей. Огонь предаст, раскроет тайну подтягивания войск к фронтовой полосе, привлечет внимание вражеских налетчиков.
…К исходу очередного дня перехода дивизия достигла заданного рубежа и рассредоточилась на опушке леса в довольно широком и глубоком овраге. Впереди — насколько видит глаз — безлесая холмистая местность. Отсюда рукой подать до Великих Лук, находящихся пока под немцами. А еще ближе — узловая железнодорожная станция, очень важная артерия для врага. Нашей дивизии предстояло взять эти пункты, выбить немцев из города, овладеть важным стратегическим участком железной дороги.
Солдаты получали недостающие комплекты боеприпасов, готовили оружие к бою. Командный состав занимался уточнением исходных боевых рубежей, регносцировкой местности, взаимодействием подразделений. Чтобы выиграть сражение, надо, естественно, к нему подготовиться, в деталях продумать методику боя, изучить местность и расположение огневых точек противника не только по топографическим картам, а и в натуре.
Боевые подразделения вот-вот уйдут на боевые рубежи, и в ложбине, с запада отгороженной крутым высоким откосом, покрытым редкими многолетними соснами, останется одинокая, уже раскинутая большая шатровая палатка санитарной части нашего полка. Несколькими метрами дальше от нее между низкорослыми кустами змейкой вьется проторенная колесами автомобилей и затоптанная армейскими ботинками грунтовая дорога.
Боевые действия еще не начались, а на дороге то тут, то там рвутся снаряды, дыбом встает земля. По всему чувствовалось, что немцы хорошо пристреляли местность. Каждый их снаряд ложился точно, и вся дорога почти сплошь была покрыта воронками. Один снаряд разорвался вблизи палатки санчасти, осколок угодил мне в предплечье. Но, к счастью, порвал лишь рукав шинели и ватной куртки под ней, а на руке остался здоровенный синяк.
Другой снаряд угодил в стопу дома, одиноко стоявшей по другую сторону дороги.
Крыш и пола в стопе не было. Все в свое время то сгорело, то растащили и тоже сожгли. И вот внутри этой стопы разместились со своим нехитрым скарбом два полковых сапожника и парикмахер. То была первая потеря из личного состава части. У меня, как санинструктора, с этим началась первая практическая работа. Однако, заглянув во внутрь оставшейся стопы, я понял, что солдатам уже не нужна медицинская помощь. Бесформенные тела убитых валялись в разных углах, смешавшись с землей и соломой, которой солдаты только что застелили пол в хате. По натуре своей я не могу смотреть на трупы людей, даже умерших своей смертью, а тут такое…
***
Наступление нашей дивизии на Великолукском направлении началось в 22.00. К этому часу подразделения дивизии вышли на исходные рубежи, развернулись в боевые порядки для наступления. По сигналу ракеты, опоясавшей в воздухе большую дугу, началось наступление на оборонительные рубежи противника. Гул орудий и минометов, пулеметные и винтовочные выстрелы, крики «ура», «вперед за Родину» — все в тот час слилось над полем боя в одну мощную, оглушительную канонаду. Казалось, никогда над прилукскими полями и лесами и не было тишины. Теснимые нашими войсками немцы, упорно сопротивляясь, уступали одну позицию за другой, откатывались на запад, в Великие Луки.
Обе стороны несли большие потери. В нашу палатку санчасти вереницей шли раненые. Ни на миг не утихающий гул боя в палатке перемешивался с отчаянными криками и стонами тяжелораненых. Но будто ничего этого не слышат медицинские работники. Они, продолжая оставаться внешне спокойными, делали перевязки, накладывали гипс, шины, промывали раны, останавливали кровотечение. А в дальнем углу палатки, за белоснежной простыней с засученными по локоть рукавами врач-хирург делает не терпящие отлагательств операции. Безжалостная война ведет лихой счет людским мучениям, намеревается забрать у человека самое дорогое — жизнь.
Дивизия, ее полки продвигаются вперед, тесня противника к узловой станции. Отчаянно сопротивляясь, немцы предпринимают попытки быстрее разогреть паровозы, чтобы угнать скопившиеся здесь эшелоны в свой тыл — на запад, в свою Германию. Но стремительное наступление частей Красной армии помешало врагу осуществить свои намерения, увезти наше добро, награбленное ими в оккупированных районах страны. Уже пыхтевшие под парами паровозы вместе с длинными составами вагонов оказались в наших руках, не тронулись с места.
До всего досужий солдат оказался не в силах не заглянуть: а что там в вагонах, чего и сколько награбили у нас немцы? Набрели и на такое, перед чем не смогли устоять, к чему не могли не прикоснуться.
В одном вагоне оказались бочонки со сливками, сгущенным молоком, коровьим топленым маслом. И кто-то удосужился открыть дорогу к этим прелестям. Ну и пошли в ход котелки, каски — все, во что только можно было зачерпнуть этой домашней снеди, по которой так соскучились за годы войны. Не переставая вести бой, преследовать отступающего врага, солдаты заскакивали в вагоны, зачерпывали что-либо из съестного и на бегу наслаждались им.
***
На Великие Луки с разных сторон наступало несколько соединений, но, сомкнув кольцо, отрезав великолукскую группировку немцев от их основных частей, другие наши подразделения ушли дальше на запад, преследуя врага, а наша дивизия занялась уничтожением окруженной группировки. Весь декабрь сорок второго на улицах города шли ожесточенные бои. Противник и в западне яростно отгрызался. Бои велись за каждую улицу, за каждый дом.
После первых наступательных боев командование нашего полка вынуждено было зачислить в стрелковые подразделения солдат хозяйственных подразделений, санитаров и санинструкторов, чтобы до прихода нового пополнения удерживать занятые рубежи.
На участке, который в составе стрелковой роты оборонял и я, обе воюющие стороны занимали рубежи, возвышавшиеся над широкой зеленеющей котловиной. И мы, и немцы свободно могли наблюдать, кто и что делает, кто чем занимается, если и мы, и они не укрывались на дне глубоких блиндажей. Более того, пытались подшучивать друг над другом, строить каверзы.
Наглые, будто не унывающие немцы с парящего самолета-разведчика сбрасывали над нами пустые бочки, и те на лету издавали душераздирающие звуки. Чтобы влиять на психику советских воинов, они не переставали крутить через усилитель магнитную пленку с записью русских народных песен, в которых есть такие слова:
«Напрасно старушка ждет сын домой, ей скажут, она зарыдает…» или «Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда».
А ведь немцы были обречены на разгром. Но, судя по всему, все еще держали расчет на победу своего оружия. Они не хотели мириться с тем, что их военная колесница зашаталась и вот-вот разлетится в прах. Вот им-то действительно стоило задуматься над словами русских народных песен, сидя в блиндажах. Действительно, напрасно матери и жены ждут их возвращения. Рано или поздно их сынки и мужья, вымуштрованные нацистами, сложат головы в походе за русские земли. В это советский воин верил уже тогда, в конце сорок второго.
***
…. В обороне меня, как коммуниста, командир роты поставил к «максиму», огневая позиция которого была выдвинута вперед других огневых средств. И какой раз я каялся, лежа за пулеметом, что в свое врем не познал в совершенстве стрелкового оружия, не попрактиковался в стрельбе, наивно полагая, что в случае войны как санинструктор буду заниматься только своим делом.
С тревогой в сердце я на ночь остался один на один с пулеметом. И волнения мои оказались не напрасными. Ночью на высотке, что находилась против нашего подразделения, подозрительно завозились немцы. Во всяком случае, мне, пристально вглядывающемуся в темноту, именно так показалось. Я прилег к пулемету и положил большой палец на гашетку. Нет, и в этот миг я помнил о приказе «не открывать огонь», не провоцировать врага. Но сам не знаю, как получилось, что нажал на гашетку, крепко сжимая ручки пулемета. Очередь пуль с ярким лучом огня на миг прорезала темноту, и трескотней пулемета огласилась местность.
В нашу сторону тут же полетел рой потрескивающих в воздухе трассирующих пуль, вблизи траншей разорвалась одинокая мина. К пулемету, протирая заспанные глаза, прибежал командир роты. Выслушав мои доводы, отругал меня и отправился в землянку досыпать.
К счастью, противник тоже ограничился несколькими выстрелами, и все разом смолкло. Наверняка и у него не было сил, чтобы начать бой за утерянные позиции.
В санчасть к своим санинструкторским обязанностям я больше не возвращался.
С рядового воина-стрелка начался мой путь к младшему командиру стрелкового подразделения. Командование откомандировало меня в специально созданное учебное подразделение.
***
…Наступило время боев непосредственно за Великие Луки. В темную осеннюю ночь наш первый взвод первым вышел на окраину кострами пылавшего города. Мне вместе с помкомвзводом и еще одним солдатом было приказано углубиться в город и разведать расположение огневых точек противника. Пробираясь по задам и переулкам, мы вышли на одну из главных улиц, лихо освещенную пламенем горящих строений. Не успели сделать и нескольких шагов, как по нам застрочили из автоматов и пулеметов. Мы залегли прямо за кучами развалин какой-то кирпичной стройки. Боя принимать не стали. Уж очень силы были неравные: пулемет и автоматы на три трехлинейные винтовки образца прошлого века. Выждав, когда замолкнет оружие врага, мы по одному через оконные проемы двухэтажного дома с каменным низом проскочили внутрь. В темноте я головой ударился во что-то теплое, мягкое. Поначалу перепугался. Потом робко ощупывая — что бы это могло быть, узнаю — лошадь, а рядом еще и еще. Оказалось, немцы помещение дома превратили в конюшню. Вот те раз!
…Теперь уже вся рота вступила на улицы города. И всю ночь не утихал бой. Немцы, взятые в клещи, отступили вглубь и укрепились в другом квартале, на других улицах.
В один из дней на помощь осажденным прилетели бомбардировщики. На наши боевые порядки посыпались бомбы. В течение шести часов беспрерывно продолжалась бомбардировка. Налетая волнами, немцы здорово потрепали наши позиции. Вверх летели щепки, щебенка от разрушающихся зданий. Земля гудела. Солдаты укрылись в надежных подвалах, зарылись в землю. Перестрелка прекратилась. Но теперь немцам такая помощь — что мертвому грелка. Они в мешке, который с каждым днем и часом становился для них все теснее и теснее.
***
Наступление продолжалось… В бешеной злобе, оставляя одну позицию за другой, немцы зажигательными снарядами, а то и просто спичками и горючей жидкостью поджигали уцелевшие здания, и город в те дни больше всего походил на большущий костер, не угасавший ни днем, ни ночью.
Но вот на нашем пути уцелевший деревянный двухэтажный дом, стиснутый по бокам кирпичными выше его строениями. Сюда мы отважились заглянуть, когда несколько утихла перестрелка. Зашли, и своим глазам не поверили. Посередине небольшой комнаты на втором этаже, под большой ажурной люстрой стоял стол, заставленный аппетитными закусками, винами, бутылками коньяка и нашей сорокоградусной. Садись, наливай, выпивай и закусывай.
Каждый из нас давненько не видел вот так по-праздничному сервированный стол. Однако не спеши! Фронтовая обстановка предупреждает об осторожности, не доверяться приманкам. Враг коварен, а фашист — тем более. Случалось уже, удирая с русских земель, немцы отравляли воду в колодцах, обливали керосином или бензином продукты питания, позволяли себе и другие пакости. А вдруг и стол с винами и закусками рассчитан на доверчивых, на простачков? Что если этот стол искусно заминирован и при прикосновении к чему-либо все взлетит в воздух?
Хотя и не лишняя предосторожность на поверку оказалась напрасной. Стол, приготовленный для себя, немецкие офицеры вынуждены были оставить, так как наши войска стремительно продвигались, занимая все новые и новые улицы, дома. И, конечно, мы воспользовались этим, оставили пустыми тарелки и опорожнили бутылки. Жалели только, что не удалось по-домашнему сварить картошку. В подготовленном немцами для варки чугуне с картошкой вода оказалась с керосином. Вот вам и бочка меда с ложкой дегтя….
Время нашей передышки подошло к концу. Заметив дымок из русской печки, немцы открыли по дому и в направлении дома шквальный огонь. Надо было и нам отвечать, идти вперед, сжимать кольцо окруженных немцев.
***
… Вскоре меня настигла пуля, и я оказался в госпитале. Осматривая рану, госпитальный хирург назвал ранение счастливым. Пуля насквозь прошила икру левой ноги, не задев кости. Через полтора месяца рана затянулась, и прямо из госпиталя меня направили в Калинин на прифронтовые курсы младших лейтенантов. По их окончании с погонами младшего лейтенанта вместе с другими курсантами я прибыл в резервный полк и ждал, как и другие, назначения в действующую часть. Но меня откомандировали опять на учебу. На этот раз поехал в Новосибирск, в школу контрразведки. Оттуда мне не пришлось вместе со всеми ехать на фронт. Нас троих из выпуска оставили работать в частях формирования новых войсковых подразделений, следующих на пополнение действующей армии. Из школы я вышел в звании лейтенанта. Отсюда мой путь пролег в Красноярск.
Поначалу новая работа не очень-то была по душе. Да и совесть мучила: другие воюют, освобождают от немцев нашу землю, а я здесь — в глубоком тылу. Да еще в каком!
Тут по ночам на улицах и в домах вовсю горит свет, население не знает маскировки, не страшится налетов вражеских самолетов. Правда, и здесь до слуха людей доносятся выстрелы. Но это с учебных полигонов, и они никакой опасности не представляли.
Со временем мысли ложного стыда у меня пропали. Понял всю важность и серьезность дела, которое мы выполняли.
В действующую армию в качестве пополнения шло мужское население из только что освобожденных от немцев западных районов Украины, Молдавии, Белоруссии. Ну, а кто может поручиться, что среди вышедших из оккупации и призванных в армию не затаились немецкие агенты, шпионы, диверсанты. Вот контрразведчики и должны были ограждать армию от проникновения в ее ряды вражеских элементов. Тем более, что на западе в ряде мест вовсю орудовала бандеровская организация, которая в годы войны и до нее активно сотрудничала с немцами.
Для контрразведчика и работа в тылу не безопасна. Кто может знать, как, где и в чем враг проявит свои коварные действия? Как гласит народная мудрость, чужая душа — потемки. Потому всем честным людям, а контрразведчику в первую очередь, надо всегда быть начеку. К сожалению, я однажды пренебрег этой мудростью, проявил беспечность, за которую потом пришлось краснеть перед начальником контрразведки полка. А дело было так.
После очередного дежурства по отделу дивизии я вел допрос одного из активных членов бандеровской организации, прислуживавшего немцам в дни оккупации Западной Украины. За дверью землянки, добротно укрытой пластами дерна, стояла темная ночь. В расположении части — тишина и безмолвие. Только в землянке слышались наши голоса.
Я сидел за длинным столом, сколоченным из наскоро поструганных толстых досок. На нем тускло горела семилинейная керосиновая лампа и лежали чистые листки бумаги. Справа, не знаю почему и зачем, я положил на стол свой пистолет «ТТ» с полной обоймой патронов. Вот он-то и причинил мне неприятность, которую я долго не мог забыть.
Разговор с собеседником, сидевшим на табуретке в дальнем углу, шел уже не один час. Мишель, так звали подозреваемого, на мои вопросы отвечал односложно, крайне неохотно, пытаясь отойти от сути дела, до которого я допытывался. Оба мы уже порядочно устали от бесплодных разговоров об одном и том же. В минуту наступившей паузы, когда я поддался размышлениям: как арестованного заставить говорить начистоту, Мишель понурил голову и задремал. Приближался рассвет, я решил не будить его — пусть вздремнет, может, заговорит после этого. И в землянке воцарилась тишина. Дремота одолела и меня, заснул на скрещенных руках, распластавшись на столе.
Проснулся от пронизывающего тишину скрежета входной двери. В испуге, резко подняв голову, взглядом встретился с возбужденным, насупившим брови начальником контрразведки полка Рогачевым. И Мишель мой сразу пробудился. Но взгляд его выражал не испуг за произошедшее, а скорее радость, издевку над попавшим впросак «гражданином» оперуполномоченным.
Капитан Рогачев распорядился увести арестованного. Оставшись с глазу на глаз со мной, резко и громко произнес:
— Ну и ну, лейтенант. Отмочил, что называется. Не предполагал, что ты такой растяпа. И надо же дойти до такого: перед ним враг, немецкий прихвостень, а он вместе с ним спать улегся. На совести этого мерзавца не одна истребленная советская личность, а он перед матерым врагом оружие выложил, на-де — стреляй в меня, убивай часового и с оружием в кармане убегай на все четыре стороны. Откровенно скажу, не ожидал от тебя финта такого. За ротозейство, за беспечность наказываю тебя пятью суткам домашнего ареста. Наперед умнее будешь, — с этими словами начальник умолк, пристально вглядываясь в мое лицо.
А я все это время стоял, как завороженный, по команде «смирно». Лишь когда раздались слова начальника о дисциплинарном взыскании, я будто пробудился ото сна и в тишине громко повторил:
— Есть пять суток домашнего ареста, товарищ начальник.
Капитан ушел, скрипнув дверью землянки. Я не спеша положил пистолет в кобуру, собрал в папку все бумаги со стола, загасил лампу и, не торопясь, понурив голову, вышел из землянки. Пошел по вьющейся змейкой между редкими рослыми соснами тропинке в направлении солдатских казарм. Пошел спать.
***
Демобилизовали меня из армии в июле сорок шестого. В общей сложности в армии я пробыл четыре года.
Вот таким был фронтовой путь редактора «Знаменки» Константина Георгиевича Горюнова…
Подготовила Ирина НАЗАРЕНКО.
